Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 84
Современный американский исследователь резонно обратил внимание на то, что участники совещания в ходе своих выступлений, по сути, не упоминали о падении Севастополя. Их внимание было поглощено такими факторами, как экономическое истощение России, усугубляющаяся дипломатическая изоляция, а также опасения возможных волнений в Польше и Финляндии[757].
Ни один крупный действующий военачальник в Зимний дворец приглашен не был. Выслушав единодушное мнение В. А. Долгорукова, К. В. Нессельроде, П. Д. Киселёва и А. Ф. Орлова, император Александр II признал войну проигранной и согласился на мирные переговоры.
«Россия выпуталась из своего затруднительного положения, – комментировал итоги Парижского мира офицер Генерального штаба А.О. Дюгамель, – быть может, лучше, чем можно было ожидать. Севастополь был взят, но, в сущности, в руки неприятеля досталась лишь куча развалин, и все его попытки проникнуть внутрь Крыма остались безуспешными: союзники могли удаляться от берега моря лишь на несколько переходов, потому что только их флот мог доставлять им съестные припасы, военные снаряды и всё, в чем нуждается армия во время войны. Страна сама по себе не доставляла никаких ресурсов»[758].
Американский историк Д. Ледон считал Российскую империю «военным государством» и потому сравнивал ее с «крепостью». Падение Севастополя, по его мнению, означало не поражение русской армии, а всего лишь падение одного из «крепостных бастионов». Однако как только миф о неуязвимости России был развенчан, здание «крепости» оказалось потрясено до основания. Вступление в новую эру впервые со времен царствования Петра Великого потребовало полного пересмотра имперской большой стратегии[759].
Генерал-квартирмейстер Крымской армии полковник Н.Б. Герсеванов проницательно отмечал, что «при тогдашних политических отношениях нападения можно было ожидать на протяжении 6 000 верст, и в большей или меньшей степени оно почти везде осуществилось. На каждом важном пункте, которому могли угрожать союзники, она (Россия. – А. К.) должна была держать части войск, значительные для наблюдения, недостаточные для отпора»[760].
Паскевич преувеличивал оборонительные возможности Севастополя. Его расчет на удержание крепости без постоянной помощи со стороны русской полевой армии оказался несостоятельным. Но, как и предсказывал князь Варшавский еще в феврале 1854 г., русская стратегия, четко разделив потенциальные театры военных действий на главные и второстепенные, постаралась свести ущерб в изначально безнадежной войне к минимуму. России удалось навязать противнику изнурительную кампанию на периферии, и в то же время избежать непредсказуемой по своим последствиям борьбы с возможной коалицией германских государств на западе.
Заключение
Вопрос об ответственности фельдмаршала Паскевича за поражение в Крымской войне его самого не волновать не мог. В последние месяцы жизни военачальник часто размышлял о своем месте в русской истории. В неотправленном предсмертном письме М. Д. Горчакову в сентябре 1855 г. фельдмаршал утверждал, что «встречает смерть без страха и ропота, с уверенностью, что соотечественники мои отдадут мне справедливость, когда убедятся, что… я умел… говорить правду покойному государю…»[761]
С 1831 г. фельдмаршал входил в негласный «триумвират» в составе императора и военного министра князя А. И. Чернышёва, который определял военную политику и стратегию России, а также решал большинство вопросов военного строительства.
Благодаря их деятельности, в 1853 г. Россия обладала армией, втрое превосходившей ее собственные военные силы в 1812 г. Поэтому двоюродный брат императора Николая герцог Евгений Вюртембергский пришел к выводу, что «одна попытка уязвить крайние оконечности русского исполина явила достаточные свидетельства его мощи, которой не верили в Западной Европе…»[762]
Боевое командование Большой Действующей армии и развитая тыловая инфраструктура на территории Царства Польского создавались, исходя из перспективы использования русской армии на европейском театре войны в любом возможном операционном направлении. Частичная мобилизация, предпринятая Николаем I в 1839–1841 гг. в ходе кризиса, вызванного событиями в Бельгии и Второй турецко-египетской войной, послужила генеральной репетицией общего боевого развертывания в 1848 г. Наличие хорошо отлаженного механизма приведения Действующей армии на военное положение и страх западных соседей России перед военной мощью Петербурга сыграли тогда решающую роль в умиротворении Европы.
Но в 1853–1854 гг. произошли события, фатальное развитие которых созданная после 1831 г. военная система оказалась просто бессильна предотвратить. Возникла ситуация стратегической внезапности, когда первоначально не предвещавший серьезных осложнений ближневосточный кризис стремительно перерос в такую войну, которую николаевская Россия не проиграть уже не могла.
Князь Варшавский нес определенную долю ответственности за перерастание Восточного кризиса в Крымскую войну и за ту международную изоляцию, которая предопределила ее неудачный для России исход. Но в водовороте противоречивых внешнеполитических событий начала 1850-х гг. непросто было предвидеть стремительный переход англо-французских отношений от почти враждебных и чреватых прямой военной конфронтацией в 1850–1852 гг. к складыванию антироссийского альянса в 1853–1854 гг., бывшего, по словам американского историка Дж. Дейли, «скорее исключением, чем правилом»[763]. Прогнозирование подобных «аномалий» всегда представляет сложность для стратегии и дипломатии.
Всего лишь через год после «Ольмюцкого унижения» 1850 г. столь же неожиданным могло показаться сначала быстрое восстановление направленного против Франции союза России, Австрии и Пруссии, а затем резкое изменение внешнеполитического курса германских держав в связи с начавшейся Восточной войной.
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 84
